с тех самых пор, как умерла миссис Гибсон. С самого начала Бетти заняла позицию цензора всего, что говорит и делает мисс Эйр, и не давала себе труда таить неодобрение в сердце своем. Она невольно уважала терпение и усердие доброй леди, ибо именно «леди» мисс Эйр и была, в лучшем смысле этого слова, хотя в Холлингфорде в ней видели лишь дочь лавочника. И все же Бетти вилась вокруг нее с назойливостью комара, всегда готовая к чему-нибудь придраться, если не ужалить. Защита пришла к мисс Эйр с той стороны, откуда ее, казалось, менее всего можно было бы ожидать, — от ее ученицы, которую Бетти в своих нападках выставляла малолетней страдалицей и чью сторону всегда принимала. Но очень рано Молли разглядела несправедливость ее нападок и вскоре начала уважать мисс Эйр за молчаливое терпение, с которым она переносит то, что явно причиняет ей гораздо большие огорчения, чем Бетти могла вообразить. Мистер Гибсон оказался для ее семьи истинным другом в беде, и мисс Эйр не желала беспокоить его своими жалобами. И она была вознаграждена. Бетти с помощью разнообразного мелкого подкупа пыталась побудить Молли пренебрегать пожеланиями мисс Эйр — Молли неизменно этому сопротивлялась, усердно трудясь над своим заданием, будь то шитье или трудная арифметическая задача. Бетти неуклюже вышучивала мисс Эйр — Молли поднимала на нее глаза с чрезвычайной серьезностью, словно прося разъяснить непонятную речь. А что может быть убийственнее для шутника, чем просьба перевести свою шутку на простой и понятный язык и объяснить, в чем ее соль? Порой Бетти совершенно забывала о приличиях и дерзко разговаривала с мисс Эйр, но, когда это делалось в защиту Молли, девочка разражалась таким страстным потоком слов в защиту своей молчаливой и дрожащей гувернантки, что даже сама Бетти бывала обескуражена, хотя предпочитала придать происходящему вид доброй шутки и пыталась склонить саму мисс Эйр присоединиться к общей забаве.

— Господи сохрани и помилуй! Только взгляните на этого ребенка! Можно подумать, я голодная кошка, а она воробьиха: крылья встопорщены, глаза горят, и уже готова заклевать меня только за то, что я взглянула издали на ее гнездо. Нет, детка! Если тебе больше нравится сидеть в тесной и душной комнате и учиться тому, от чего никакого проку не будет, чем прокатиться с Джобом Донкином на возу сена, — это твое дело. — И, закончив свою речь, она с улыбкой обращалась к мисс Эйр: — Вот ведь маленькая злючка!

Но бедная гувернантка не видела в этом ничего смешного: в сравнении Молли с воробьихой она не усматривала никакого намека. Она была чуткой и совестливой и по своему домашнему опыту знала, каким злом становится неуправляемый нрав. Поэтому она корила Молли за несдержанность, а девочке были тяжелы порицания за то, что сама она считала своим справедливым гневом против Бетти. Но все же то были малые огорчения в очень счастливом детстве.

Глава 4

Соседи мистера Гибсона

Молли росла среди этих спокойных людей в тихом однообразии, без каких-либо событий более значительных, чем уже описанное — когда ее забыли в Камнор-Тауэрс, — почти до семнадцати лет. Она сделалась школьной опекуншей, но никогда больше не ездила на ежегодный праздник в большой дом: найти предлог, чтобы уклониться от приглашения, было нетрудно, а воспоминания о том дне были неприятны, хотя она часто думала о том, как ей хотелось бы вновь увидеть сады.

Леди Агнес вышла замуж, в доме оставалась только леди Харриет. Лорд Холлингфорд, старший сын, потерял жену и, овдовев, стал гораздо больше времени проводить в Тауэрс. Это был высокий, нескладный человек, считавшийся гордым, как его мать, графиня, — на самом же деле он был просто застенчив и не умел поддерживать пустые разговоры. Он не знал, что говорить людям, чьи повседневные привычки и интересы были не те же, что у него. Он был бы очень благодарен за учебник непритязательной беседы и с добродушной старательностью заучил бы наизусть все фразы. Часто он завидовал легкости речи своего разговорчивого отца, который обожал беседовать с кем угодно, совершенно не замечая бессвязности собственных слов. Но из-за врожденной сдержанности и застенчивости лорд Холлингфорд не пользовался популярностью, хотя его сердечная доброта была велика, простота характера — чрезвычайна, а научные достижения настолько внушительны, что обеспечили ему значительную репутацию в европейской республике ученых мужей. В этом своем качестве он был гордостью всего Холлингфорда. Горожане знали, что этот высокий, серьезный, неуклюжий наследник их вассальной верности высоко чтим за свою мудрость, что он сделал несколько открытий, хотя в какой области, они не были вполне осведомлены. Но они могли смело объяснять, указывая на него приезжим, что это «лорд Холлингфорд, знаете ли, знаменитый лорд Холлингфорд; вы, должно быть, слышали о нем, он ужасно ученый». Если приезжим было знакомо его имя, они знали и о том, что его прославило, а если не знали, то десять шансов против одного, что сделали бы вид, что знают, и тем самым скрыли бы не только свое невежество, но и незнание о том, какова, собственно, природа его известности.

Он остался вдовцом то ли с двумя, то ли тремя сыновьями. Они учились в привилегированной закрытой школе, так что дом, где он когда-то жил с женой, редко оживлялся их присутствием, вследствие чего он проводил много времени в Тауэрс, где мать гордилась им, а отец очень его любил, но слегка побаивался. Лорд и леди Камнор всегда приветливо принимали его друзей: лорд Камнор и вообще был неизменно гостеприимен со всеми и повсюду, но вот то, что леди Камнор позволяла приглашать «самых разных людей» в Тауэрс, было доказательством ее истинной любви к своему выдающемуся сыну. Под «самыми разными людьми» подразумевались те, кто прославился в науке и познаниях, вне зависимости от их положения и звания, а также, надо признаться, вне зависимости от степени утонченности манер.

Мистера Холла, предшественника мистера Гибсона, миледи всегда принимала с дружеской снисходительностью: она познакомилась с ним, давним семейным доктором, когда впервые после свадьбы приехала в Тауэрс, но ей бы и в голову не пришло нарушать его привычку садиться за стол, когда ему было необходимо подкрепиться, в комнате экономки, но не вместе с экономкой, bien entendu. [7] Благодушный, умный, полный, краснолицый доктор решительно предпочитал такой порядок вещей, даже если бы ему предложили выбор (которого никогда не предлагали) — «перекусить», как он это называл, с милордом и миледи в их величественной столовой. Разумеется, когда из Лондона